Сказ про сестрицу Алёнку и братца Орея - Елена Асеева

И девонька того безобразия никак не ожидающая испуганно ручками всплеснув да дюже громко вскликнув, качнулась вперед-назад. И в лад с ней громко охнул мальчонка, точно желая в том беспокойстве поддержать сестрицу.

А округ земель тех, дремучих, покрытых могучими деревьями набирая мощь, восходило на небеса солнечное светило, кое завсегда в колеснице, запряженной неодолимыми огненными конями, выводил повелитель солнца бог Хорс, извечно, как и дотоль его отец Ра, отвечающий за благополучие всего живого в Яви.

Глава шестая. Справедливый судья леса

– Эт, чаво в моем бору вершится? – послышался неожиданно глухой голос, сопровождаемый хрустом ветвей, посему и сами вершины лиственниц в этом узком перелеске, словно проложенном между двумя рядами деревьев, значимо склонились. Тот ощутимый скрежет наполнил ближайшее обраменье прогалины, да вовсе внезапно самая мощная лиственница, стоящая подле детишек (по правую сторону от них), резко дернулась вперед. Единожды разошедшаяся под корнями дерева землица-матушка, выставила напоказ корявые, побуревшие остовы, а сама пошла малой рябью качнув на себе вверх-вниз ребятушек да духов. Лиственница с округлой и вельми рыхлой кроной, просвечиваемой желтыми лучами солнца, резво выдернула из оземи, вроде обрубленные коренья, оборвав ответвления и оставив только самые крупные, изогнутые из них с потрескавшейся поверхностью, и шагнув ими вперед, раскидала округ рыхлые комы почвы. Так, что от такого невероятного движения в перелеске вспужались не тока дети, раскрывшие рты и воззрившиеся на дерево, но и оба колтка, в единый миг принявшие свой истинный вид.

Для того оба духа упали на землю, крутанулись по ней, рассекая хвосты на две ножки, а передние лапки на ручки. Да сбросив в разные стороны остатки рыжей шерсти (притулившейся к травинкам и стелющимся кустикам на вроде капелек тумана), поднявшись на корни-ноги, обернулись колтками: Багрецом и Бешавой.

И единовременно тому обращению, прячущийся под рубахой Алёнки, Копша (обхвативший ейну ножку обеими руками), громко шмыгнув носом, откликнулся:

– Сие мене губят пришлые. Мене Копшу, тудыкась их зловредных таковых, – и сразу оборвал реченьку, так-таки, не намереваясь покидать безопасного места обок девчушки.

А лиственница, нависающая над обоими ребятушками, нежданно повернула по коло свою рыхлую крону, а после и сам ствол, так будто вначале двигались лишь ветви, вслед них все остальное деревце. И тотчас солнечный свет, проникнув на прогалину, осенил каждый ее уголок и кустик, а с небесного свода глянуло напитанное медовым переливом солнце так схожее с весенним цветком пустодуем, пушицей или кульбабой.

Дерево промеж того снова качнуло своей отрубистой на конце вершиной и вздрогнуло не просто каждой веточкой, но и отдельной ярко-зеленой хвоинкой, и немедля по перелеску прокатился глухой голос, вопросивший:

– По чьему, ей-же-ей, велению Копшу губят? По чьему указанию во моем бору пришлые озорничают, дерева, птиц и зверей пугая?

Говор еще толком не стих, как ветви лиственницы затрепетав, распахнулись в разные стороны и из самого ствола навстречу детворе выступил дух. Вже не менее худой, чем прячущийся под подолом Алёнкиной рубахи Копша, только вспять того высокий. Тело духа, бурого цвета, было вельми трещиноватым, порыпанным мало чем отличаясь от коры дерева. И так же мало чем разнилось оно с внешним видом ствола лиственницы, имея мягкий закругленный образ. Что и говорить, ноги того духа (точнее его стопы) повторяли корни, а руки, точь-в-точь, ветви, покрытые ответвлениями и хвоей, имеющие на концах множество пальцев. Едва приметное лицо, поместившееся сразу на туловище, без, как таковой шеи и головы, завершалось стогом тончайшей поросли младых веточек, всего-навсего давеча пробившихся из земли. Покрытые бледно-зеленой хвоей они, единожды, покачиваясь, трепетали. На яйцеобразном лице духа, порой смыкаемым сверху ветвями, а снизу темно-зелеными усами и брадой, каковые ему заменяли мхи да лишайники (кустистые да долгие), всего то и наблюдалось, что темно-бурые (с черными, отвесно рассеченными зрачками) глаза, да мощный нос повторяющий шляпку гриба черноватого, морщинисто-бугристого.

– Ты сам ктой таков есть, чё бы нас выспрашивать? – отозвался Багрец, и, передернув плечами зараз ступил вперед, поравнявшись с замершими детишками. – Каким таким велением из древа выпираешь да дюжим ростом пужаешь нас, колтков и братца с сестрицей, Орея и Алёнку, коих сама Макошь к бабе Яге направила.

– Кхы… кхы… кхы… – немедля издал дух и подавшись всем телом (али стволом) вперед, качнув рукой, подцепил на сучки, а точнее на перста, Багреца подняв его вверх да приблизив к своему лицу.

– Дайте-ка, дайте-ка мне глянуть на того грубияна, какового надобно покарать, – проронил дух, и голос его больно сердитый колыхнул хвою на ближайших деревьях и особливо мощно на том, из которого он явился. – Жестоко покарать того оный непочтителен ко мне, самому Доброхочему, справедливому судье леса.

И не мешкая дух, сжал перста-ветви, в которых держал колтка, такого маленького в сравнение с его пальцами и особлива с ним самим. А горемыка Багрец того сплющивания не ожидая болезненно заверещав, крепко ухватился за перста справедливого судьи леса, да стал на глазах терять привычный ему зеленовато-серый цвет (близкий к коре осины), бледнея, и вроде как уменьшаясь.

– Дедушка, дедушка Доброхочий! – зараз и вельми громко закричали братец и сестричка, Орюшка и Алёнушка, да оба, всполошено всплеснув руками, укрыли дланями свои головушки (ужоль так растревожившись). – Не губи, не души ты, колтка!

И коль девчужка так и замерла на месте, прижимая руки к главе, то мальчуган, торопливо развернувшись, кинулся в шалаш, на малость, пропав в нем. Впрочем, уже в следующее мгновение, отрок выполз из прохода сени на четвереньках, прижимая к груди одной рукой ломоть оставшегося от вечера хлебца. Орей, так и не успев встать на ножки, на тех же карачках достиг кореньев-стоп Доброхочего и тады поднявшись, протянул ему навстречу подношение. Зная, наверняка, что умилостивить справедливого судью леса можно хлебом да щепоткой соли.

– Дедушка Доброхочий! – вскликнул малец и его сразу не менее беспокойно поддержала сестрица, днесь вскинув просительно ручонки в направление духа. – Прими от нас приношенье да высвободи из встрепки колтка. Не взыщи его непочтительности к тобе, ужотко он не желал огорчить, жаждал всего-навсе нас сберечь.

– Вожделел, вожделел, – чуть слышно отозвался из-под рубахи девчужечки Копша и, так-таки, обвил её ноженьку руками, будто сливаясь с ней собственным телом. – Он вожделел мене погубить, поелику и драл за опашь. А за чё? За то, чё я учинял вверенное мене самим Святобором… Али Велесом… – задумчиво закончил дух сберегающий клады и дюже болезненно выдохнул.

– Смолкни тот же сиг, – сердито дыхнула девчура, и, оторвав ножку от землицы порывисто ею встряхнула, желая оторвать от нее приставшего духа. Но тот видно был весьма плотно прилеплен, посему лишь последовал за самой ногой, да горестно простонав, благоразумно замолчал.

А Орей все поколь продолжал тянуть руки с подношением к Доброхочему. И выставленные в сторону справедливого судьи леса, дрожащие руки Алёнки выпрашивали помилование для колтка. Багрец же на тот момент и вовсе обмяк в руках духа, уже перестав кричать, свесив ножки да ручки, склонив голову, раскрыв рот да вывалив оттуда прямо черный язык и не просто с верхнего лица, но и с нижнего (того самого, каковой располагался на животе). Явив, таким образом, аль полную покорность происходящему аль свою погибель и тем еще больше испугав отроковицу, отчего она залилась горючими слезами и гулко запричитала:

– Пусти-ка, пусти-ка, дедушка Доброхочий, Багреца, не дай ему такому разнесчастному сгинуть. Абы мы без него до Яги никак не добредем, абы Земляничница его старчим посредь нас оставила.

– Прими от нас подношенье, – едва воспринимаемо протянул Орей, и громко хмыкнул носом, от расстройства выгнав из левой ноздри белую сопель, да так и оставив ее поблескивать над верхней ярко-красной губой, словно перекликающуюся с полными слез серыми очами.

И то были времена кады по землице-матушке боги славянские хаживали… Хаживали и детушек своих, славян, оберегали.

То были времена кады каждому бору, каждом кусту, дереву, водоему дух полагался. Кады люди жили в ладу с природой, наполняя ее своим трудом и любовью. И она! Природа, бывшая при самом боге Роде, им той же теплотой и заботой отвечала…

А посему беспокойство Алёнки и Орея, сестрицы и братца, не токмо Копшу растрогали так, что он стих под рубахой девчушки, но и тронули Доброхочего. Посему справедливый судья леса опустил свою руку и положил на оземь Багреца, единожды приняв от мальчика подношенье в виде ломтя хлеба, лишь потом заговорив: